Многим было и остается непонятно, как вообще люди, а тем более «цивилизованные нации», имеющие высокую культуру, науку, философию, могут допустить установление тоталитарных и авторитарных диктатур у себя в странах? Как могут при них жить? Почему не свергают их, почему им подчиняются и, более того, часто их поддерживают и участвуют в их злодеяниях?
Вопросы эти задают уже лет сто, и уже лет сто на них дают ответы политики и историки, социологи и психологи, философы и политологи, журналисты и гражданские активисты, выдающиеся мыслители и мощные команды исследователей, каждые под своим профессиональным и идейным углом зрения.
Написано очень много, и смешно было бы надеяться одной небольшой газетной колонкой внести в эту дискуссию какой-то существенный вклад. Но я и не собираюсь вносить вклад. Я просто сделаю то же, что рассказчик в фильме Михаэля Ханеке «Белая лента»: расскажу «о некоторых событиях, которые, как мне кажется, позволяют лучше понять кое-что из произошедшего в стране».
В фильме рассказывается о том, как в одной немецкой деревне начала ХХ века отцы воспитывали детей смесью психологического и физического насилия, а обоснованием служила ханжеская мораль, облеченная в христианские формы. И вырастили они поколение безжалостных ревнителей порядка, которые в подростковом возрасте начинают вершить праведное, по их убеждению, насилие против тех, до кого могут дотянуться, а через 20 лет явно станут осуществлять один из самых насильственных и безжалостных в европейской истории режимов.
Я в принципе согласен с Ханеке, что подобное воспитание способствует превращению детей в агрессивных конформистов, но хочу обратить внимание: в фильме воспитатели, которых обвиняет автор, – крестьянин, врач, управляющий поместьем и прежде всего пастор, помимо родных детей воспитывающий проповедями весь приход. Показано, как эти люди из лучших побуждений врут детям, оскорбляют их, запугивают и бьют. Показано, как они работают. Но кроме них в фильме есть еще молодой и чистый душою сельский учитель (он же в старости – рассказчик), который вроде бы никому не врет, не ханжа и не лицемер, насилия над детьми не творит: собственных детей у него еще нет, а за работой он не показан.
И вот тут мне хочется кое-что добавить и поправить.
Шесть процессов
Потому что если обратить внимание на учителей той эпохи, это, как мне кажется, позволит еще лучше понять кое-что из произошедшего в стране. Только давайте сразу уговоримся не поминать фразу «Битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель» – у нее смысл на самом деле был не тот, который принято в нее вкладывать в публицистике.
Итак, что мы должны знать о германских, особенно прусских, учителях рубежа XIX–ХХ веков? Начать придется еще на век раньше – когда в Пруссии (а затем и в других регионах, на которые постепенно распространялось ее культурное влияние) начали набирать все большую динамику несколько процессов.
Первый: формирование государства, управляемого, как гарнизонный городок, где и военнослужащие, и гражданские лица (из которых значительная часть проходит обязательную срочную службу в армии) подчинены почти во всех сферах своей жизни строгому порядку и контролю.
Второй: формирование бюрократической системы, чиновники которой профессионально разрабатывают и осуществляют этот строгий порядок и контроль, последовательно распространяя его на те сферы жизни, которые прежде регулировались либо обычаями, либо церковными институтами, либо ситуативными договоренностями участников.
Третий: формирование и быстрый количественный рост системы образования: начальных школ, гимназий и высших учебных заведений. Их создавалось все больше, но структура системы была пирамидальной: чем выше ступень, тем меньше было в ней учащихся. Всеобщим и обязательным было только начальное образование (к ХХ веку – до 8 класса), а допуск на каждую из последующих ступеней (включая каждый следующий класс гимназии) осуществлялся на конкурсной основе.
Четвертый процесс начался в Германии гораздо позже, чем, например, в Англии, но в тех регионах, где начинался, шел очень быстро и бурно: это промышленная революция, приведшая, помимо всего прочего, к росту городского населения. Появлялось все большего (но все время недостаточного) числа городских школ, в которых классы насчитывали до 130 (!) учеников.
Пятый процесс – профессионализация учителей. Если в начале XIX века школьными учителями были в основном клирики, писари или отставные солдаты, то постепенно во все большем (и опять же все время недостаточном) числе в школах начинали работать выпускники педагогических семинарий, то есть люди, которых хотя бы номинально два года обучали этому ремеслу. В гимназиях преподавали выпускники университетов, которые никакой педагогической подготовки не получали.
И наконец, шестой процесс, требующий учета (на самом деле можно было бы назвать еще несколько, но ограничимся этими), – это постепенное формирование современного гражданского общества и общественно-политической жизни, в которой всё больше людей участвовали путем создания организаций, партийно-парламентской деятельности, политической агитации, массовой книжной и периодической печати, а то и политического насилия.
Три функции
Очень важно также помнить, что начальные школы и гимназии в немецкой образовательной модели выполняли три функции: учить, воспитывать и экзаменовать. Эта триада, которую многие сегодня считают само собой разумеющейся, на самом деле не является «естественной» сутью любого школьного образования: на протяжении большей части мировой истории в школах прежде всего учили грамоте, счету и т. п. практическим вещам, а воспитательная составляющая образования в основном заключалась в преподавании религиозных норм морали и в прагматическом приучении детей к той дисциплине, которая была нужна самой школе для спокойного проведения уроков.
То же и с экзаменами и прочими средствами контроля успеваемости: на протяжении многих веков в школах у учеников спрашивали заданное, за ответ или выполненное задание их хвалили или ругали, а контрольные работы, текущие и годовые оценки, переводные и выпускные экзамены, аттестаты, от которых зависит дальнейшая образовательная или профессиональная карьера школьника, – это всё сложилось только в Новое время в связи с новыми потребностями, возникавшими по мере того, как набирали силу названные выше процессы.
И вот в 1848 году молодое гражданское общество попыталось – неудачно – добиться модернизации политического строя. После подавления революции прусский король Фридрих IV, выступая перед директорами педагогических семинарий, сказал: «Все беды, постигшие Пруссию за последний год, – ваша и только ваша вина, вина поверхностного образования, безрелигиозной мирской мудрости, которую вы распространяете как истинную правду и с помощью которой вы искоренили веру и верность в умах моих подданных и отвратили их сердца от меня. [...] нечестивые учения современной, легкомысленной мирской мудрости отравляют и подрывают мою бюрократию, которой до сих пор, как я полагал, я мог гордиться. Но пока бразды правления находятся в моих руках, я сумею справиться с подобными напастями».
В условиях послереволюционной политической реакции многие педагогические организации и периодические издания, существовавшие до 1849 года, были закрыты. Еще 10 лет спустя, в 1859 году пресс-секретарь Министерства по делам религии, медицины и образования, тайный советник Антон Вильгельм Фердинанд Штиль в своем выступлении в прусском ландтаге заявил, что одной из его основных целей является предотвращение «эмансипации профессии учителя от государственной власти». По «Руководству Штиля»(названному в его честь регламенту, действовавшему с 1854 по 1872 год), содержание педагогического образования ограничивалось базовыми компетенциями и навыками, необходимыми для воспитания в учениках «церковности, христианской морали и патриотизма». Такие предметы, как педагогика, методика, дидактика, антропология и психология, а также древняя и немецкая классическая литература, были строго запрещены как политически опасные.
Правила Штиля прямо требовали от учителя не иметь своего мнения, а помнить только о своих служебных обязанностях, и вместо того, чтобы давать ученикам общее образование, воспитывать их прежде всего как благочестивых христиан, послушных подданных прусского короля и способных работников. Образование, которое практиковалось в прошлом, оказалось «неэффективным и вредным», поэтому из учебных планов семинарий решено было удалить все «лишнее [и] запутанное», в том числе и теоретическую грамматику. Согласно правилам, будущий учитель начальной школы должен был сам изучать только то, что ему придется потом преподавать детям: «все предметы в пределах программы начальной школы». В семинариях, подчеркивал Штиль, «не должна преподаваться никакая система педагогики, даже в популярной форме»: учитель должен был научиться хорошему методу непосредственно из собственного педагогического опыта. Даже преподаватели и студенты семинарий, не испытавшие на себе политических репрессий после революции, были ввергнуты в состояние страха и стыда после того, как монарх – высшая отцовская фигура в государстве! – заявил, что учителя виновны в несчастьях отечества.
Будущие учителя проводили годы своей юности в семинариях, где напуганные, неуверенные в себе и потому часто склонные к насилию педагоги постоянно проповедовали о дисциплине, о долге и о греховности человеческой природы. Семинаристы, особенно те, кто жил в интернатах и почти не общался с внешним миром, не получали ни реального жизненного опыта, ни достаточной теоретической подготовки для дальнейшей жизни и работы. Они оставались замкнутыми и неловкими, когда по окончании семинарии приходили молодыми людьми без достаточного опыта и знаний в школы, где их ждали гигантские классы, состоящие из детей, все время задающих вопросы, на которые у учителей не было ответов. Многие из них прекрасно понимали, насколько плохо они подготовлены к этой работе.
Один бывший выпускник Ольденбургской семинарии писал в своих воспоминаниях: «Я пошел на прогулку со своим однокурсником Х. Вдруг мой товарищ встал передо мной и спросил: „Скажи, ты действительно думаешь, что способен вести класс?“. Не задумываясь, я ответил: „Нет!“. На что он ответил: „Вот и я тоже!“». Единственное, чему семинаристов учили помимо сведений по предметам, – что необходимо добиваться «безмолвного внимания», «дисциплины» и «послушания» в классе.
Регламент насилия
Школа была последовательно встроена в систему надзора и контроля: учитель должен был отслеживать и поведение, и когнитивные процессы детей, директор школы должен был строго наблюдать за своими подчиненными – и так далее вплоть до министра. Каждая инстанция требовала от нижестоящих, чтобы те обеспечивали хорошие показатели по успеваемости и поведению, ни в чем не отступали от предписаний и не задавали лишних вопросов.
Причем если на учителей воздействовали выговорами или позором (например, публиковались для всеобщего сведения отчеты об экзаменах, где перечислялось, какие ошибки в сочинении допустили ученики в классе учителя такого-то), то по отношению к детям применялись телесные наказания – удары палкой. По каким местам бить можно, а по каким нельзя, и в каком состоянии духа должен быть учитель во время экзекуции – все было регламентировано.
Насилие предписывалось осуществлять не в припадке гнева, а строго по распорядку. Но даже если удары палкой в самом деле наносились в полном соответствии с этим требованием, дети помимо них подвергались массе других форм насилия со стороны разгневанных учителей: без всякого регламента практиковались подзатыльники и дергание за волосы или за уши, крик, ругань и утонченные издевательства, позорящие и пугающие наказания, на вид не сопряженные с физическими повреждениями, не говоря уже о плохих отметках, за которые ученикам доставалось потом еще и дома, от родителей. У знаменитой картины Решетникова «Опять двойка!» были предшественники, в том числе гравюра «Опять плохие оценки в полугодии!», опубликованная в германском многотиражном семейном журнале «Беседка» в 1873 г. Одно из важных различий между этими двумя картинами – в том, что на немецкой присутствует рассерженный отец, который замахивается на проштрафившегося отпрыска линейкой.
Таким образом, к тому времени, когда в Германии установился так удивляющий нас до сих пор жестокий репрессивный диктаторский режим, поддерживаемый массами населения, уже минимум три поколения немцев провели детство в такой школе, где они – если не все, то очень и очень многие – находились, по свидетельству современников (выпускников и отставных учителей, которые уже не боялись публиковать свои мнения) в состоянии перманентного стресса, страха, стыда и уныния.
В этом состоянии в их сознание, а зачастую и глубже, прочно закладывалось: кто не сделает именно то, что сказал учитель, и именно так, как сказал учитель, тот плохой и должен быть наказан. От усвоения этой установки – один шаг до формирования того «авторитарного социального характера», который на рубеже 1920–30-ых годов диагностировал у массы своих современников Эрих Фромм, предсказавший легкое утверждение нацистского господства, или «авторитарной личности», о которой позже писали сотрудники франкфуртского института социальных исследований в своей попытке объяснить, как же так получилось, что цивилизованная, высококультурная немецкая нация не только терпела двенадцать лет гитлеровский режим, но и участвовала в его злодеяниях. Немцев поколениями приучали в семье, в церкви и в школе к тому, что начальства надо беспрекословно слушаться, а за отступления от предписанного этим начальством порядка надо беспощадно карать.
***
А может быть, я несправедлив к Ханеке, и он на самом деле не выгораживает учителя, а просто показывает его роль менее ярко, чем роль пастора и остальных отцов. Да, в фильме учитель не ведет уроки, и нам не показывают, насколько уверенно, умело или бестолково он это делает. Но когда вне школы дети задают ему волнующие их вопросы, он не способен им ничего объяснить, и дело тут не только в его личной наивности и ограниченности: он не обучен быть тем, кто удовлетворяет потребность детей в ответах. На экране этот учитель не наказывает учеников палкой, руганью или плохими отметками, хотя из истории мы знаем, что без этого редко обходилось. Но если припомнить все эпизоды, в которых показано его взаимодействие с детьми, он почти каждый раз делает одно и то же: призывает их к ответу за их поведение и указывает им на то, что они ведут себя неправильно. Он вроде бы мягкий, искренний и светлый человек, но он, похоже, умеет быть только таким учителем, который фактически делает общее дело с жестокими, лицемерными и мрачными отцами.
К счастью, даже прусская школа не делала всех такими одинаковыми, как в знаменитом клипе „The Wall“. Будущие фашисты и будущие антифашисты – включая, впрочем, и тех, кто потом правил в ГДР, – и будущие конформисты, и будущие бунтари 1968-го года учились в одних и тех же школах.